Семён Данилюк - Обитель милосердия [сборник]
— Может, отключим? — осторожно предложил он.
— Нет, нет. Пусть!
— Тебя что-то тревожит?
— С чего ты взял?
— Но ты вся дрожишь, Машенька.
— Ах, пустое. Это пройдет. И что за мужчины пошли? Всё говорят, говорят. Знаешь, налей шампанского. А лучше коньяку… Ну, хочется. Могу я раз в жизни напиться?
Она опасливо скосилась на телефон, и, словно загипнотизированный, он зазвонил громко и требовательно.
— Да! — Лицо Маши сделалось тревожным. — Да слышу я! Но послушайте: вы опытный человек и должны понимать. Это же… Тут нужен такт. И имейте в виду…
Ее, видно, прервали, и она слушала, подергиваясь лицом.
— Хорошо, позовите.
Стоя сзади, Вадим видел в зеркало, как прикрыла она глаза.
— Маленький мой! Ну что, что?.. Ах, да нет, этого нельзя… Да, я все сказала. Но ты же помнишь? Правда? Да, да! Конечно, я тебя очень люблю. Ну очень! — страстно произнесла она. Положила трубку.
— Это… моя знакомая. — Она съёжилась.
— Ну да, — бесцветно поддакнул Вадим. — Очевидно, Туточка шалит.
Маша вскочила, подошла к оставленной рюмке коньяка и быстро, давясь, выпила. Глаза ее налились слезами. Обхватила голову замершего Вадима, пригнула ее к себе.
— Все, все, Вадичка! Не было никаких звонков. Ты здесь, ты пришел. И я хочу тебя. И ведь ты хочешь. Да? Или я не хороша? Не желанна?
— Ты хороша, жутко как хороша, — подтвердил Вадим.
— Так встряхни же, прижми меня! Заставь, наконец, забыться. Хоть до утра. Господи, хоть до утра!
— Маша! — Он осторожно отстранился. — Ты ее послала?..
— Нет… Ну что, впрочем, такого. Человек попросил провести с ним вечер. Побыть. Вернее, мне надо было. Для тебя же. И вот благодарность… И что за допрос? В чем дело?! Это становится скушным.
— Ты действительно послала свою дочь к этому…?
— Вон! — резанула она. — Убирайся. Я… дура.
Даже не ошарашенный, а совершенно потерянный Вадим раскачивался, потирая пульсирующие виски.
— Может, я что не понял? — пробормотал он. — Машенька, я обидел?
— Уходи, — она тускло сидела в углу. Надежда в нем оборвалась. Он сделал движение подняться.
— Нет, постой! — остановила она. — Презирай, но побудь. Мне нельзя одной.
Она нашла его руку:
— Во сколько, я сказала, её родила? В восемнадцать? Так вот, в семнадцать. Школьницей, по сути. Жутко пошло. Я — королева школы, будущая, несомненно, великая пианистка. А тут он появился: эдакий отважный херувимчик со злыми кулаками. Дуболом, но это после поняла. Всех разогнал. Вся школа была влюблена, и — все разом отступились. А мне нравилось! На другой день после… когда случилось… он рассказал в школе. Подробно, смакуя. И никто!.. Быдло все. А через два года вышла за нынешнего. Упросил. Консерватория, понятно, побоку. Пыталась его сделать, чтоб выбился. Но… недотёпа, в сущности. Говорят, талантливый. А уж десяток лет завлабом за жалкие в общем-то деньги. Какой уж тут талант? Да и то… А, расскажу! Пробовала любовников. Но — пресно всё. А у мужа был друг и начальник. Очень неровно на меня дышал. Ну, я — флиртовала. Так, чуть-чуть. Больше, чтоб мужа подразнить. Я взбалмошная была. Как-то зашёл он, когда мужа не было, и… изнасиловал, словом. Почему-то думал, что я только и жду, а когда увидел, что… да я ещё насмехаться принялась, — стал так избивать. Боже! Кулаками в живот, по лицу. Я смолчала, чтоб муж не узнал. А потом как-то в очередной ссоре с ним — захотелось побольней сделать — рассказала. И по глазам увидела — он всё знал. Должности, шкурёнок, дожидался.
— И Туточка, конечно, в курсе.
— Да. У меня нет от неё тайн. Она ненавидит отчима.
— Ты ненавидишь, она. Что ж живёте?
— Ты прав, жить с мужем-сутенёром как-то не красит. А куда? Это до революции инженер Телегин в ожидании Даши взял да и снял, между прочим, на Васильевском острове скромную пятикомнатную квартирку. А мне с дочкой куда?! Разменяться на две коммуналки? Давиться с соседями на общей закопчённой кухне? И вместо одного быдла, с которым и не живу уж, получить десяток? Я — женщина! Я — не приспособлена. И притом вечное безденежье. Это — унижает! Я ведь до последней точки дошла.
— И ты решила заработать на Туточке?
— Не смей! Я обожаю её! — вскрикнула Маша. — В ней прежняя я, несломленная. Но что впереди? У меня нет денег даже за ее учёбу заплатить. Сюда чтоб поехать, назанимала. А дальше? Секретаршей при слюнявом борове? Хилые романчики? Замужество? Съёмный угол. Ранний ребёнок. Старение. И всё! Но ты ж видишь её. Это королевна! Но королевна без приданого.
Она перехватила его тяжелый взгляд.
— Это мой грех! — вскинулась она. — Не её! Мой! Пусть станет женщиной, но в атмосфере обожания, поклонения. Три-пять раз с опытным, тактичным, восхищённым ею мужчиной. Пусть почувствует силу свою, власть над властными. И тогда станет истинной королевой.
— А заодно и подзаработает, — вырвалось у Вадима. — Не боишься, что втянется?
Она сползла на колени.
— Отмолю! Господи, отмолю.
Вадим с усилием поднялся, не отрываясь от замершей женщины. И хоть понимал, что жесток, но не остановился:
— Кстати, позволь полюбопытствовать: почём нынче независимость? Я, конечно, понимаю, судя по перстню, что много.
— Хочешь знать, сколько стоит моя дочь, моралист хренов? — Маша злым движением отёрла слезы. — Может, тоже прицениваешься? Так не по тебе.
Одним нервным движением, не вставая с колен, она вывернула на кровать содержимое дамской сумочки. Среди бесчисленных, таинственных для Вадима бляшек, помад, флаконов гордой кучкой вывалились пять туго перетянутых банковской упаковкой пачек стодолларовых купюр.
Вадим оторопел: таких денег он никогда не видел и увидеть не ожидал.
— Могла бы, сожгла, — опустошённо произнесла Маша. — Но это — независимость. Её независимость.
Злым движением она отшвырнула пачки, и они с жалобным шелестом отлетели к стене.
— Уходи, Вадим, — потребовала она. — А я ведь так ждала…
Вадиму захотелось опуститься рядом с ней на колени, сжать любимое лицо, зацеловать её слезы, простить, утешить.
— Машенька! — не владея собой, прохрипел он. — Что ж ты натворила? Ведь тебе-то она этого никогда не простит. Что ж ты всех нас так покалечила?
— Я?! Так это всё я?!
Он быстро, боясь передумать, побежал к двери.
— Ненавижу! — послышалось сзади.
Смутно помнил Вадим, как вышел из гостиницы, как сидел на скамейке в каком-то кипарисовом скверике. Кажется, да, точно, к нему подходили трое пьяных, что-то громко говорили, пожалуй, хотели подраться. Потом переглянулись, отошли. Под утро в своей комнатке он забылся, и хозяйка дважды раздраженно колотила в фанерную стену: жилец кричал во сне.
В двенадцать дня он оделся и прошел на пляж «Жемчужины». Долго стоял, укрывшись за цементным столбом навеса. Мать и дочь были на обычном своем месте: Туточка в закрытом купальнике лежала, уткнувшись лицом в песок и тесно сдвинув ноги, а мать, склонившись и непрестанно поглаживая втянутую в плечи головку, что-то горячо и убежденно говорила.
На выходе с пляжа Вадим послюнявил пропуск и с мстительным удовольствием пришпилил его на лоб вислоусого охранника.
В тот же день, прервав отпуск, он вылетел в часть.
Кончина
После того как сборная Советского Союза по футболу пропустила третий гол от португальцев, старый бухгалтер Киврин, болельщик пронзительного темперамента, но хлипкого здоровья, всхрипнул, завалился в кресле перед телевизором и затих.
— Кажись, скончался, — заметил болевший вместе с Кивриным шурин. Только накануне Киврина едва откачали после очередного сердечного приступа.
Домочадцы забегали, захлопотали. Хватались за пульс, прикладывали зеркало.
— Что делать-то, дядя Вась? — распухшая от слёз дочь склонилась к угрюмому шурину.
— Да чего тут сделаешь? Ничего уже не сделаешь. При такой игре, считай, вылетели… Да, горе-то какое! — Он с ненавистью скосился на экран.
При очевидности диагноза вскрытие не проводилось. Спустя два дня гроб с телом был вынесен из подъезда и погружен в крытый фанерой кузов грузовика. Туда же запрыгнули двое сопровождающих из числа сослуживцев, подогретые деньгами в конверте — от родственников и отгулом — со стороны администрации. Сама администрация в лице генерального директора скорбела тут же, возле персональной «Волги». Родственники и прочие провожающие загрузились в ПАЗик, и траурная процессия отбыла к месту — грустно говорить — последнего пристанища.
В дороге Киврину сделалось душно, и он открыл глаза. Открыл, но ничего не увидел. Кругом были мрак, теснота и полный провал в памяти.
— Ну что, «петушка» на покойничке? — гулко и басовито донеслось сверху. — Ему один чёрт, а нам на крышке масть метать удобней.
Над самым ухом Киврина характерно забулькало.
— Грех это, — ответил голос пожиже.
